— Ладно, — согласился Друэ и полез в карман за деньгами.

Но Герствуд опередил его. В руках у него оказалась горсть новеньких десятицентовиков.

— Пожалуйста! — сказал он, снабжая каждого из партнеров маленькой стопкой монет.

— О, сейчас начнется азартная игра! — с улыбкой сказала Керри. — Это очень дурно!

— Ничего подобного, — возразил Друэ. — Это просто забава. Если ты не будешь делать большие ставки, то попадешь прямо в рай.

— Не морализируйте, — ласково сказал Герствуд, обращаясь к Керри, — пока не увидите, что будет дальше.

Друэ улыбнулся.

— Если выигрыш достанется вашему мужу, — продолжал Герствуд, — он объяснит вам, как это дурно.

Друэ громко расхохотался.

Голос Герствуда звучал так располагающе, а его обаяние было так ощутимо, что и Керри тоже не могла не засмеяться.

— Когда вы уезжаете? — спросил Герствуд приятеля.

— В среду, — ответил Друэ.

— Не легко вам, должно быть, приходится с мужем, который вечно в бегах, — сказал Герствуд, глядя на Керри.

— На этот раз мы поедем вместе, — заметил Друэ.

— До отъезда вы непременно должны пойти со мной в театр, — сказал Герствуд.

— Отлично, — согласился Друэ. — Как ты думаешь, Керри?

— Я бы охотно пошла, — ответила она.

Герствуд сделал все, что мог, чтобы дать Керри выиграть. Он радовался ее успехам, подсчитывал ее выигрыши, наконец, собрал деньги и положил ей в руку.

Когда игра кончилась, Керри накрыла стол и подала легкую закуску с вином, которое принес с собой Герствуд, а после ужина он все с тем же тактом не стал засиживаться.

— Помните, — сказал он при прощании, обращаясь сперва к Керри, а затем переводя взгляд на Друэ, — что вы должны быть готовы к половине восьмого. Я заеду за вами.

Друэ и Керри проводили гостя до дверей. На улице мягко светились красные фонари поджидавшего его кэба.

— Вот что: когда вы уедете и ваша супруга останется одна, — сказал Герствуд тоном доброго приятеля, — вы должны разрешить мне немного развлечь ее, чтобы она не слишком тосковала в ваше отсутствие.

— О, конечно! — сказал Друэ, чрезвычайно польщенный вниманием Герствуда.

— Вы очень добры, — прибавила со своей стороны Керри.

— Нисколько, — сказал Герствуд. — Ваш муж на моем месте, несомненно, сделал бы то же самое.

Он улыбнулся и стал спускаться со ступенек.

Гость произвел на Керри сильное впечатление; она никогда еще не сталкивалась с таким обаятельным человеком.

Что касается Друэ, то и он был очень доволен.

— Удивительно милый человек! — сказал он, когда они вернулись в свою уютную гостиную. — И к тому же хороший друг.

— Видимо, да, — согласилась Керри.

11. Голос искушения. Под охраной чувств

Керри быстро знакомилась с жизнью, вернее, с внешними ее формами. Видя какую-нибудь вещь, Керри тотчас спрашивала себя, пойдет ли ей это. Да будет известно, что подобный метод мышления не является признаком мудрости или утонченности чувств. Красивый наряд всегда был для Керри чем-то весьма убедительным — он говорил в свою пользу мягко и вкрадчиво, как иезуит. И желание обладать им заставляло Керри охотно прислушиваться, когда какой-нибудь наряд взывал к ней. Голос так называемого Неодушевленного! Кто сумеет перевести на наш язык красноречие драгоценных камней?

«Дорогая моя, — говорил кружевной воротничок, приобретенный ею у Партриджа, — полюбуйся только, до чего я тебе к лицу! Ни в коем случае не отказывайся от меня!»

«Ах, какие прелестные ножки! — говорила кожа мягких новых туфель. — Как красиво я их облегаю! Какая жалость, если им будет недоставать меня!»

И только лишь когда желанные вещи оказывались у Керри в руках или же на ней, она обретала способность думать о том, что надо отказаться от них. Мысль о том, каким путем они ей доставались, мучила Керри, но она всеми силами старалась прогнать сомнения, потому что не могла бы отказаться от нарядов.

«Надень старое платье и стоптанные башмаки!» — тщетно взывал к ней голос совести.

Керри еще, пожалуй, могла бы побороть свой страх перед голодом и вернуться к старому. Под давлением совести она еще могла бы внять внутреннему голосу и не побояться тяжести труда, жалкого прозябания и лишений. Но испортить свою внешность? Одеться в отрепья? Снова обрести нищенский вид? Никогда!

Друэ всячески укреплял в Керри уверенность в правильности ее поступков и суждений, ослабляя таким образом ее способность к сопротивлению разным соблазнам. А добиться этого совсем не трудно, особенно когда наше мнение сходится с желанием. Со свойственной ему задушевностью Друэ без конца твердил, что она очень хороша, и смотрел на нее восхищенными глазами. А Керри все принимала за чистую монету. При таких обстоятельствах ей не было нужды держать себя так, как обычно держатся хорошенькие женщины, однако она стала быстро усваивать эту премудрость. Друэ обладал свойственной людям его склада привычкой провожать глазами на улице нарядных или хорошеньких женщин и отпускать на их счет замечания. У него было какое-то чисто женское пристрастие к красивой одежде, и благодаря этому он прекрасно разбирался если не в уме, то в туалетах женщин. Друэ внимательно приглядывался к тому, как ходят элегантные дамы, как они ставят ножку, как держат голову, как изгибают свое тело на ходу. Грациозное колыхание бедер распаляло его, как пьяницу мысль о стакане хорошего вина. Он чрезвычайно ценил и любил в женщинах то, что они сами больше всего любят и ценят в себе, — изящество. Перед алтарем изящества он вместе с ними преклонял колена, как горячо верующий.

— Ты обратила внимание на ту даму, что сейчас прошла? — спросил он Керри в первый же день, когда они вместе вышли погулять. — Какая у нее походка!

Керри внимательно посмотрела на даму, чья грация заслужила его похвалу.

— Да, ты прав, — отозвалась она.

И у нее мелькнула догадка, что, быть может, ей самой как раз этого и недостает. Если это так красиво, ей надо присмотреться к этим дамам повнимательнее. У нее возникло инстинктивное желание подражать таким женщинам. Без сомнения, и она может ходить не хуже.

Когда женщина с умом Керри видит вещи, на которые беспрестанно обращают ее внимание, которыми без конца восхищаются, она делает из этого логический вывод и потом применяет его в жизни. У Друэ не хватало ума понять бестактность своих замечаний. Ему и в голову не приходило, что гораздо лучше было бы внушать Керри, что она должна превзойти самое себя, а не других женщин, которые якобы лучше ее. Он не стал бы так обращаться с более зрелой, более искушенной женщиной, но в Керри он видел только неопытность. Менее умный, чем она, Друэ, естественно, не в состоянии был понять, что обижает ее. Он продолжал воспитывать ее, нанося своей жертве новые душевные раны, а это было неразумно со стороны человека, чье восхищение ученицей росло день ото дня.

Керри безропотно выслушивала его наставления. Понимая постепенно, что именно нравится Друэ, она понемногу училась видеть его недостатки. Мужчина сильно теряет во мнении женщины, если он щедро расточает свои восторги перед другими. В глазах женщины только один предмет достоин высшей похвалы — она сама. Чтобы иметь успех у многих женщин, нужно целиком отдавать себя каждой.

У себя в квартире Керри тоже черпала немало сведений о том, что якобы необходимо настоящей даме.

В одном доме с нею жил некий Фрэнк Гейл, директор театра «Стандард», вместе с женой. Миссис Гейл была миловидной брюнеткой лет тридцати пяти. Супруги Гейл принадлежали к категории людей, весьма многочисленной в современной Америке, — людей, которые живут прилично, хотя и ничего не имеют за душой. Гейл получал сорок пять долларов в неделю. Его жена, обладая привлекательной внешностью, не желала признавать свой возраст, ей не хотелось возиться с хозяйством и воспитывать детей. Как и Друэ с Керри, супруги Гейл занимали три меблированные комнаты, только этажом выше.

Керри скоро познакомилась с миссис Гейл и вместе с нею гуляла по городу. Долгое время она была единственной знакомой Керри: болтовня приятельницы служила призмой, сквозь которую Керри смотрела на мир. Всякого рода пошлости, преклонение перед деньгами и избитые представления о морали, таившиеся в пассивном уме миссис Гейл, естественно, оказали свое воздействие на Керри и на какое-то время внесли страшную путаницу в ее взгляды на жизнь.